Неточные совпадения
Что за плавание в этих печальных местах! что за климат! Лета почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы скрывают от глаз чуть не
собственный нос. Вчера палили из пушек, били в барабан, чтоб навести наши шлюпки с
офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
Это она великодушно утаила и не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама, прибежала тогда к молодому
офицеру, своим
собственным порывом, надеясь на что-то… чтобы выпросить у него денег.
Двоюродный брат был еще недавно веселым мальчиком в кургузом и некрасивом юнкерском мундире. Теперь он артиллерийский
офицер, говорит об ученых книгах и умных людях, которых называет «личностями», и имеет
собственного денщика, с которым собирается установить особые, не «рутинно — начальственные» отношения.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей
собственной ложе сидит.
Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
— А меня один
офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня
собственными руками задушила. Ну вот я и убежала из дому и поступила сюда…
Между ними ходили разводящие и ставили часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большею частью
собственную фуражку.
Но Василий Николаич за все радушие хозяйки отплачивает самою черною неблагодарностью. Он тут же распускает слух, что
собственными глазами видел, как собирали с полу упавшее с блюда желе и укладывали вновь на блюдо, с очевидным намерением отравить им гостей. Марья Ивановна терпит пытку, потому что гарнизонные
офицеры, оставшиеся за штатом и больше всех других заслужившие право на ужин, в голодной тоске переглядываются друг с другом.
— Жоли! — говорит
офицер, руководимый в разговоре не
собственным произволом, но теми словами, которые он знает.
Между прочим, подходило понемногу время первого для фараонов лагерного сбора. Кончились экзамены. Старший курс перестал учиться верховой езде в училищном манеже. Господа обер-офицеры стали мягче и доступнее в обращении с фараонами. Потом курсовые
офицеры начали подготовлять младшие курсы к настоящей боевой стрельбе полными боевыми патронами. В правом крыле училищного плаца находился свой
собственный тир для стрельбы, узкий, но довольно длинный, шагов в сорок, наглухо огороженный от Пречистенского бульвара.
Спустившись, мы остановились у подъезда и начали наблюдать, как съезжается избранная публика, те счастливцы, у которых были билеты. Большинство являлось в
собственных экипажах. Из карет выходили разряженные дамы,
офицеры, привилегированные мужчины. Это был совершенно особенный мир, который мы могли наблюдать только у подъезда. У них были свои интересы, свои разговоры, даже свои слова.
Виктор рассказал нам со всеми подробностями, как он в одном приятном доме встретил этого офицера-гвардейца, очень милого малого и хорошей фамилии, только без царя в голове; как они познакомились, как он,
офицер то есть, вздумал для шутки предложить ему, Виктору, играть в дурачки старыми картами, почти что на орехи и с тем условием, чтоб
офицеру играть на счастие Вильгельмины, а Виктору на свое
собственное счастие; как потом пошло дело на пари.
— И это русские
офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве не ясно, почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость, полное отсутствие чувства
собственного достоинства… Бедная Россия!..
— Носятся слухи о том, что в тылу армии запасные отказываются повиноваться. Что будто солдаты стреляют в
офицеров из их же
собственных револьверов.
В эти хлопотливые дни штабс-капитан Рыбников нанял себе номер в грязноватой гостинице близ вокзала. Хотя при нем и был
собственный паспорт запасного
офицера, но он почему-то нашел нужным заявить, что его бумаги находятся пока в комендантском управлении. Сюда же в гостиницу он перевез и свои вещи — портплед с одеялом и подушкой, дорожный несессер и дешевый новенький чемодан, в котором было белье и полный комплект штатского платья.
Заметив, что на нее смотрит Артынов, она кокетливо прищурила глаза и заговорила громко по-французски, и оттого, что ее
собственный голос звучал так прекрасно и что слышалась музыка и луна отражалась в пруде, и оттого, что на нее жадно и с любопытством смотрел Артынов, этот известный донжуан и баловник, и оттого, что всем было весело, она вдруг почувствовала радость, и, когда поезд тронулся и знакомые
офицеры на прощанье сделали ей под козырек, она уже напевала польку, звуки которой посылал ей вдогонку военный оркестр, гремевший где-то там за деревьями; и вернулась она в свое купе с таким чувством, как будто на полустанке ее убедили, что она будет счастлива непременно, несмотря ни на что.
В его глазах это вовсе даже не было таким делом, чтобы ночью тревожить усталого обер-полицеймейстера, да и притом самое событие представлялось приставу довольно подозрительным, потому что инвалидный
офицер был совсем сух, чего никак не могло быть, если он спасал утопленника с опасностью для
собственной жизни.
Тут
офицер сделал приставу заявление, что привезенный им мокрый человек тонул в полынье против дворца и спасен им, господином
офицером, с опасностью для его
собственной жизни.
Правда, ему не раз приходило в голову, что
офицеру и дворянину не следовало бы знаться с особами вроде рижской уроженки и ее «тантушки», но Эмилия такая была хорошенькая, так забавно болтала, так ласково на него поглядывала, что он махнул рукой на свое происхождение, звание и решился на этот раз пожить в «
собственное удовольствие».
В половине восьмого дверь на мгновение приотворилась, и в ней на минуту показался плац-адъютант, с которым в эту же минуту случилось пустое происшествие, усилившее жуткое настроение:
офицер, подходя к двери, или испугался своих
собственных шагов, или ему казалось, что его кто-то обгоняет: он сначала приостановился, чтобы дать дорогу, а потом вдруг воскликнул: «Кто это! кто!» — и, торопливо просунув голову в дверь, другою половинкою этой же двери придавил самого себя и снова вскрикнул, как будто его кто-то схватил сзади.
И многие
офицеры находили, что трудно, имея в виду и
собственные привычки.
С позиций сестре Каменевой передали известие, что ее муж, артиллерийский
офицер, смертельно ранен: он поднялся на наблюдательную вышку, его пенсне сверкнуло на солнце, и меткая пуля пробила ему голову. У Каменевой имелся
собственный шарабан и лошадь. Она поспешно уехала на позиции.
— Видел на днях сам,
собственными глазами: в маленьком, тесном зальце, как сельди в бочке, толкутся
офицеры, врачи; истомленные сестры спят на своих чемоданах. А в большой, великолепный зал нового вокзала никого не пускают, потому что генерал-квартирмейстер Флуг совершает там свой послеобеденный моцион! Изволите видеть, наместнику понравился новый вокзал, и он поселил в нем свой штаб, и все приезжие жмутся в маленьком, грязном и вонючем старом вокзале!
На нем был изображен гвардейский
офицер, черты которого были странным образом поразительно похожи на его
собственные, в чем он мог как нельзя лучше удостовериться, приблизившись к большому зеркалу.
Они отправляются, по
собственному желанию, вследствие вызова для пополнения убыли
офицеров в 11 и 12 восточносибирских стрелковых полках, так геройски ведших себя при сражения на Тюренченских высотах.
— Назад, ваше благородие, — крикнул вестовой, тоже гусар гродненского полка, прибывший вместе со своим
офицером в действующую армию по их
собственному желанию.
Все с недоумением глядели на двух отставных
офицеров, на их небрежный туалет, так как и Лихареву не дали одеться как следует, идущих в
собственные апартаменты его величества, предводимые генерал-губернатором и конвоируемые полициймейстером.
— Пожалуйте… — указал полицейский
офицер на уже подъехавшие ранее
собственные сани.
Окровавленное привидение будто все еще гонит криком: «Назад!» Сами
офицеры собственными лошадьми увлечены за общим постыдным стремлением.
Там, запершись на ключ, находились теперь наш полковой командир, наш ротмистр и виновник всех наших сегодняшних бед, Август Матвеич. Они вошли в эту комнату по приглашению полковника, и о чем они там хотели говорить — никому не было известно. Три
офицера и батюшка заняли ближайшую к комнате позицию сами — по
собственному побуждению и по
собственной предусмотрительности, из опасения, чтобы не оставить своих беспомощными в случае, если объяснения примут острый характер.